ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

ПРИРОДА И ЛЮДИ

 Взгляд в стеклянный улей. — Находка в Паучьей 
 пещере. — Как понимали жизнь пчел натуралисты 
 прошлых эпох. — Благодаря чему советский человек 
 может наблюдать мир открытыми глазами. 

Тихое, мелодичное жужжание все лето не умолкает в углу лаборатории. Здесь, ребром приставленный к подоконнику, стоит плоский стеклянный улей, в котором живет небольшая семья пчел. Ее поселяют сюда весной, перед тем как зацветают сады, и она скоро осваивается со своей новой прозрачной обителью.

Широкий стеклянный коридорчик, соединяющий гнездо с внешним миром, позволяет видеть, как крылатое население улейка с утра до вечера снует взад и вперед по дороге между своим жильем и прорезью в раме окна.

С дощечки, прибитой снаружи под окном, одна за другой ежеминутно поднимаются в воздух пчелы. Жужжа, набирают они высоту и исчезают среди деревьев. Навстречу им летят другие. Они грузно опускаются на ту же дощечку, не останавливаясь бегут к узкой щели летка, в коридорчик, в гнездо и теряются здесь среди тысяч неразличимо похожих Друг на друга существ, копошащихся на ячеистой плоскости сотов,

Чем ближе к центру сотов, тем реже просвечивает геометрически строгое плетение ячеек из-под массы бегущих и неподвижных, ползающих и переминающихся на месте пчел. Трудно описать это незатихающее и на первый взгляд совершенно хаотическое движение на застывшем восковом узоре.

Одни пчелы вползают в пустые ячейки, скрываясь в них почти целиком, другие — медленно, как сонные, бродят по сотам, третьи — пятясь, выкарабкиваются из ячеек, на дне которых белыми колечками лежат крохотные личинки, четвертые — юркие и подвижные — скользят мимо всех так быстро, будто им некогда...

По краю сотов, лениво расталкивая население гнезда, ползет толстый трутень. Матка торжественно ходит, волоча длинное свое брюшко, и пчелы расступаются, давая ей дорогу.

Вот пчела, вернувшись домой с приклеенными к задним ножкам цветными комочками цветочной пыльцы, поднимается на соты; перебегая здесь от одной ячейки к другой, она отыскивает свободную и ловко, одним движением, сбрасывает в нее принесенный корм. Следом сюда же подходит другая, вся в цветочной пыльце, и, уцепившись ножками за края, начинает головой трамбовать корм, плотнее набивая его в ячейку.

Вот пчела-санитар, выбиваясь из сил, тащит из глубины гнезда труп осы. Пройдя за черту летка, она, не выпуская ноши, поднимается с ней в воздух и отлетает прочь. Вот другие пчелы — уборщицы — веерами крыльев подметают дно улья, которое и без того блестит в своей безукоризненной чистоте... Недалеко от летка одна только что прилетевшая пчела-сборщица передает другой принесенный нектар. Если проследить за сборщицей, можно видеть, как она убегает на соты, и здесь, в самой гуще пчелиной толпы, начинает кружиться, расправляя и складывая крылья.

Еле слышный шорох тысяч насекомых под стеклом прерывается вдруг визгливой, ноющей нотой, которая уже через мгновение замирает, сменяясь попрежнему ровным гулом. Это пчелы, вентилирующие гнездо. Они стоят, вытянув ножки и слегка приподняв конец брюшка. Четыре крыла каждой пчелы-вентиляторщицы трепещут так быстро, что они совсем невидимы.

В каждом уголке гнезда жизнь кипит, но суматоха на сотах, если терпеливо присмотреться к ней, перестает казаться беспорядочной. В конце концов становится понятно, что тысячи четырехкрылых насекомых в этом скопище связаны какими-то взаимными отношениями.

Под прозрачными стенками стеклянного улья открываются многие важные подробности общежития пчел. Но здесь на одном-единственном соте их можно наблюдать сравнительно немного. В обычном улье таких сотов может быть и полтора и два десятка и больше. Как же живут в своих гнездах эти создания, с незапамятных пор занимающие человека?

Пчелы известны людям действительно с очень давних времен. Стоит рассказать о том, как это было установлено.

В горах возле Валенсии, на северо-запад от нищего испанского местечка Бикорп, и сейчас можно найти много бурого и красного железняка, желтой железной охры, черного марганца, белой извести. Если хорошенько истолочь их, каждый кусок в отдельности, и смешать рудную пыль с жиром животных, получатся белая, бурая, красная, желтая краски. Такими красками и расписаны ниши Паучьей пещеры, открытой в 1919 году вблизи Бикорпа.

Настенная роспись этой пещеры, как и многих других стоянок первобытного человека, изображает людей, зверей, птиц, охоту. Но впервые, и пока еще только здесь, в Паучьей пещере, обнаружено изображение охоты на пчел: круто спадают с отвесной скалы не то гигантские воздушные корни, не то мощные побеги каких-то стелющихся растений; по ним ползет, взбираясь в гору, человек, а наверху, не сразу заметная снизу, чернеет фигура второго, который добрался до самого входа в пчелиное гнездо, спрятанное в нише скалы; разъяренные пчелы носятся вокруг охотника за медом...

Специалисты полагают, что фреска в Паучьей пещере написана пятнадцать тысяч лет назад.

Мы не знаем, конечно, какие мысли вызывало у человека того периода зрелище гнезда пчел, спрятанного в камне скалы, и не напоминало ли оно ему пещерное поселение его собственного рода.

Зато доподлинно известно, что люди не только рабовладельческой и феодальной, но и буржуазной эпохи всегда видели в жизни пчел отражение уклада их собственной жизни.

Так было не только в прошлом. Сочинения некоторых современных, например американских, пчеловедов утверждают, будто согласованная жизнь улья является результатом руководства со стороны «тайного комитета пчел», некоего невидимого «правления ульевой компании». Известный среди пчеловодов США специалист Аллен Латгам в совершенно серьезной форме объявил, что жизнью улья управляют «контрольные пчелы» (очевидно, что-то вроде держателей контрольных акций), «не очень молодые и не очень старые, в расцвете сил. И вероятнее всего, очень небольшое число их».

А недавно английский пчеловед С. Г. Батлер добросовестно изложил в своей книге еще одну, самоновейшую из таких выдумок: некий Ф. Д. Троллоп-Белью обнародовал, оказывается, труд, в котором говорится, что жизнью пчел в улье руководят всего три-четыре пчелы, которые сами физического участия ни в каких работах, конечно, не принимают и ограничиваются лишь организацией медовой и восковой промышленности и координацией связей между различными группами пчел.

Разве только комиссии по расследованию антипчелиной деятельности нет еще у пчел мистера Троллопа!

Последние издания американской энциклопедии пчеловодства тоже внушают читателям мысль о том, что в каждом улье имеется свой, пчелиный Уоллстрит, командующий и пчелиным «общественным мнением», и пчелиными «вкусами», и пчелиной «внутренней и внешней политикой».

Конечно, современные буржуазные специалисты знают биологию пчелы несравненно лучше, чем ее мог знать какой-нибудь доисторический охотник за медом.

Теперь в распоряжении ученого имеются богатые библиотеки, специальные институты и лаборатории, данные смежных наук — общих и частных, совершенная микроскопическая техника, средства тончайшей химической аналитики...

Однако одного этого еще недостаточно, чтоб с необходимой ясностью видеть природу и правильно ее понимать.

Как ни могучи ультрателескопы, сквозь которые наблюдаются звездные миры вселенной, как ни совершенна оптика, применяемая для изучения микромиров клеточных частиц, как ни точны приемы высшего математического анализа, с помощью которого познаются отдельные явления и закономерности, не поддающиеся непосредственному наблюдению, — все это новейшее оснащение науки само по себе не в силах уберечь от пороков мышление ученых питомцев капиталистической цивилизации. Их психология остается попрежнему примитивной, ограниченной классовыми и социальными предрассудками.

«Каков образ жизни людей, — таков образ их мыслей», — говорил товарищ Сталин.

У биологов буржуазного общества этот закон выражается, между прочим, и в стремлении приписывать вещам и предметам мертвой и живой природы такие свойства, какие в действительности этим вещам и предметам не присущи, а представляют, в конечном счете, только преображенную картину господствующих производственных отношений.

Не случайно поэтому австрийский зоолог Ф. Тречель в своей книге, вышедшей незадолго до опубликования дарвиновского «Происхождения видов», простодушно признавался, что в мире животных «удивленный наблюдатель везде видит точное отражение всей общественной, промышленной, художественной, научной и политической жизни» людей.

Это изуродованное, искаженное, иллюзорное отражение природы в сознании сыграло злую шутку и с величайшими натуралистами прошлого.

Об одном таком случае писал К. Маркс по поводу «Происхождения видов», отмечая, что даже столь строгий ученый, как Дарвин, видит в мире животных и растений мир людей и в среде животных и растений вновь узнает «свое английское общество с его разделением труда, конкуренцией, открытием новых рынков, «изобретениями» и мальтусовской «борьбой за существование».

«У Дарвина царство животных фигурирует в виде гражданского общества», — повторял К. Маркс в этом письме Ф. Энгельсу. И Ф. Энгельс, соглашаясь с ним, шутил даже, что Дарвин в своем учении изобразил пародию на современное ему буржуазное общество.

А разве не так же обстояло дело с составившей в свое время целую эпоху клеточной теорией Р. Вирхова? Теперь, когда она впрах повергнута настойчивыми исследованиями О. Б. Лепешинской, поддержанной всем, что есть самого передового в советской науке, можно лишь удивляться тому, как долго — почти столетие! — продержалось в умах это откровенно метафизическое порождение немецкой идеологии середины XIX века. Можно ли сомневаться в том, что на теории Р. Вирхова, провозгласившего организм «федерацией клеточных государств», неизгладимый след оставили идеи породившей ее бисмарковской Германии? Утверждая, что «элементарные организмы» клеток суть настоящие самостоятельные граждане, которые, соединяясь миллионами, образуют тело — «государство клеток», Вирхов, бывший сторонником прогрессистской партии, одним этим достаточно выказал, что все его учение имело, как заметил еще Энгельс, «скорее прогрессистский, чем естественно-научный и диалектический характер».

Что ж удивительного, если в мире пчел с их своеобразными законами жизни, наблюдатели разных времен неизменно находили точное, до деталей, отражение породившего и окружающего их самих общественного устройства.

Известно, например, что Древние египтяне видели в пчелином гнезде государство во главе с пчелой-фараоном, который в окружении свиты слуг, обвевающих его опахалами усиков, наблюдает с высоты своего воскового трона, как караваны пчел-рабов складывают к его стопам сладкие дары.

Вслед за египтянами Платон (IV век до нашей эры) и после него — в «Истории животных» — Аристотель находили в пчелином гнезде рабовладельческое общество, управляемое аристократами — трутнями.

Римляне подкрепили взгляды греков. Плиний в своей «Естественной истории» описывал, «подобно диадеме, блестящее пятнышко» на челе цезаря пчел, его блеск и осанку, грозный вид воинов окружающей его охраны.

Целиком посвященная пчелам четвертая глава агрономической поэмы Вергилия «Георгики» тоже утверждала, что в семье пчел «царь смотрит за делом».

Даже через полторы тысячи лет пчелиная семья все еще считалась монархией. Шекспир в «Генрихе V» дает сочный пересказ тогдашних взглядов на уклад пчелиной семьи:

 ...У них есть царь и разные чины: 
Одни из них, как власти, правят дама. 
Другие - вне торгуют, как купцы;
Иные же, вооружася жалом, 
Как воины, выходят на грабеж, 
Сбирают дань с атласных летних почек 
И, весело жужжа, идут домой, 
К шатру царя с награбленной добычей. 
На всех глядит, надсматривая, он, 
Долг своего величья выполняя: 
На плотников, что кровли золотые 
Возводят там, и на почетных граждан, 
Что месят мед; на тружеников бедных, 
Носильщиков, что складывают ношу 
Тяжелую к дверям его шатра; 
На строгий суд, что бледным палачам 
Передает ленивых, сонных трутней... 

Но если в описаниях английских писателей AVI века пчелиная семья выглядит до смешного похожей на купеческую Англию елизаветинской эпохи, то в сочинениях французских авторов XVII века она изображается еще основанной на классически феодальных началах.

Теперь трудно без улыбки читать сочинение французского писателя Симона, который, описывая «государство пчел», рассказывал о том, как пчелы-привратники встречают у входа в город-гнездо усталых пчел-путников, издалека прибывших с товарами, о том, как перед роением пчелиный король сигналом серебряной трубы оповещает подданных о предстоящем походе... По Симону, в стенах одного улья могут жить и несколько королей, наглухо отгораживающих свои вотчины сотами. «Если же один из королей вознамерится, — писал Симон, — добиться суверенного господства во всем улье, тогда вспыхивает ревность между королями и раскол и. бунты среди подданных».

Пчелиная «монархия» очень долго просуществовала в головах пчеловодов и на каждом новом этапе истории выглядела как более или менее точная копия человеческой.

Старейшее русское сочинение о пчелах принадлежит перу выдающегося деятеля ломоносовской школы — Петра Рычкова, экономиста, путешественника, географа, литератора. В его сочинении семья пчел изображается неким подобием империи времен екатерининского «просвещенного абсолютизма». А в конце XIX века один из пчеловодов, рисуя подсадку новой матки в улей, буквально списывает эту сцену из отчетов «Полицейских ведомостей» о коронационных торжествах: «Матка спокойно и с каким-то особым достоинством входит, а пчелы, выстроившиеся шпалерами, издают сильный звук, подобный клику «ура», восторженно произносимому царю или царице народом...»

Да что говорить о XIX веке! В английской литературе семья пчел и сегодня еще изображается монархией, и конечно монархией английского образца, где «матка не обладает даже правами конституционного монарха», где «это только флаг на мачте».

Вместе с тем представления об укладе пчелиной жизни, в разных странах по-разному отражая изменения в образе жизни людей и в образе их мыслей, стали уже с конца XVIII, а к началу XX века особенно претерпевать соответствующие перемены.

«Царица, — писал Л. Бюхнер в сочинении «Психическая жизнь животных», — находится под присмотром и в зависимости от работниц... Она не обладает личной неприкосновенностью и престолом и жизнью отвечает за правильное исполнение своих царственных обязанностей».

Эти первые «подкопы против пчелиной монархии» и рассказы о «пчелином народовластии» были некоторыми «исследователями» восприняты как опасная крамола и непозволительная вольность смутьянов.

«Прежнее знаменитое пчеловождение невозможно стало с тех пор, как у пчел начали открывать конституции, парламенты, своды «законов», — негодовал литовский помещик П. Микялен-Микаловский в книге «Пчела». И не один он в испуге перед тенями отражений требовал сочинения «вольтерьянствующих писателей» о пчелах «запирать подальше в шкаф» и «особенно тщательно прятать от слуг». Заодно с литовским провинциальным монархистом горько сетовал по поводу того, что в жизни пчел пытаются усмотреть «осуществленный идеал коллективизма», член французской академии Гастон Бонье, опубликовавший на эту тему специальный доклад в «Международном социологическом обозрении».

Нет никакой необходимости пересказывать здесь содержание множества сочинений, в которых вопрос об «усовершенствовании» буржуазного общества рассматривается, исходя из «опыта пчел». Напечатанная в Москве в конце XVIII века книга Иоанна Локцения (перевод с латинского) «Общежитие пчел, с государством гражданским сравненное, или выведенный из самой натуры пчел подлинный и изрядный образец гражданской жизни» с возмущением говорит о неопрятности человеческого жилья, о грязи в городах и сельских местностях, советуя учиться у пчел... санитарной организации общежития. А изданная в Париже в конце XIX века книга первой переводчицы Дарвина на французский язык госпожи Клеманс Ройе («пламенный французский синий чулок», как характеризовали ее литераторы прошлого века) утверждала, что все беды человеческие происходят по вине мужчин, и рисовала картину чисто женского государства, устроенного полностью по образу и подобию пчелиного общества.

Наряду с этими забавными литературными анекдотами в таких серьезных произведениях русских авторов, как статья Д. И. Писарева «Пчелы» или «История улья с лубочной крышкой» Л. Н. Толстого, пример пчел с разных позиций, отражавших мировоззрение авторов, был использован для острого разоблачения уродств монархического строя и общества, обманутого и ограбленного «трутнями». Не случайно статья Писарева была жестоко исковеркана царской цензурой, а сказка Толстого смогла без урезок увидеть свет только в наше время.

Но статья Писарева и сказка Толстого были назидательными поучениями, политическими памфлетами. Что же касается чисто пчеловодческих и пчеловедческих сочинений, то авторы их в массе продолжали истолковывать уклад пчелиной жизни, старательно избегая сопоставлений, неприемлемых для господствующих классов буржуазного общества.

Нужно ли говорить об объективном смысле и назначении той социологизации биологических явлений, какую мы находим в истории науки о пчелах?

Совершенно очевидно, что фальшивые, извращенные трактовки уклада пчелиной семьи в разные времена и у разных авторов были и остаются попыткой, нередко намеренной, узаконить, засвидетельствовать «естественность» существующего эксплуататорского общественного строя, доказать его вечность и необходимость.

Все эти мысли внушались иногда весьма иносказательно и замаскированно и утверждались самыми разнообразными способами.

Морис Метерлинк, автор нашумевшей в начале XX века и переведенной на множество языков книги «Жизнь пчел», стоял перед ульем в почтительном изумлении и, переводя взгляд с пчел на людей, мысленно сравнивая с пчельником человеческий мир, приходил в смятение и вспоминал Робинзона, увидевшего след человеческой ноги на песке: «Здесь кто-то уже был до нас...»

Говоря это о человеческом обществе, он, таким образом, клонил речь к тому, что, по его мнению, люди дошли в своем общественном развитии только до рубежа, уже давно когда-то оставленного пчелами.

Человечеству надо-де пройти еще большой, долгий путь, пока оно поднимется в устройстве общественной жизни до уровня пчел, — вот что стремится внушить в своей книге Метерлинк между строк.

В таком иносказательном, замысловатом облачении протаскивается здесь ветхая и гнилая идейка реакционных философов, пытающихся доказать, что слепые природные инстинкты умнее, мудрее разума, сознания.

Современные авторы пишут об этом менее туманно.

Заключая рассказ об основах биологии пчелиной семьи и ее высокой организованности, автор одной из недавно вышедших в Англии книг уныло отмечает, что создания, лишенные дара мысли, смогли все же, и не в частностях, а в основе, устроить свою жизнь гораздо умнее, чем люди хотя бы в той же Англии.

Прежде чем человек научился думать, пчелы настолько наладили свои дела, что не нуждаются в разуме, утверждает эта книга.

Пропаганда отречения от разума давно уже не нова для буржуазной науки. Точно так же не новы, явственно звучавшие и в книге Метерлинка, попытки изобразить «мудрую жизнь пчел» примером и призывом для людей. Эти попытки, получившие особенно широкое распространение в последние годы, тоже имеют свою историю.

Лет двести назад, на заре капиталистической эпохи, писатель Бернар Мандевиль (Маркс неоднократно упоминает его сочинения в «Капитале») в своей философской «Басне о пчелах» доказывал, что ульи могут процветать только тогда, когда каждая пчела соблюдает узко личный интерес.

Мандевиль широко обобщал это свое заключение и, перенося его на людей, делал весьма далеко идущие выводы.

Теперь, в эпоху заката капитализма, когда уже для всех очевидно, к чему привела общество буржуазия, не оставившая между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса бессердечного чистогана, у пчел стали открывать нечто прямо противоположное тому, что наблюдал Мандевиль.

Теперь о пчелах стали писать, что они «обладают счастливой способностью подавлять индивидуальную эксцентричность во имя общего блага», что у них «индивидуализм не противопоставлен, а подчинен целому», что «пчелы бесспорно наладили свою жизнь лучше, чем люди когда-нибудь смогут это осуществить», и т. п.

Нетрудно догадаться, что эти утверждения имеют конечной целью внушить читателю мысль о тщетности попыток, о безнадежности, бесперспективности и невозможности социалистического переустройства общественной жизни.

В то же время имеется немало сочинений, авторы которых воспевают пчел как «самую большую и живую философию мира» и утверждают, что «современный человек, как и люди прошлого, находит нечто обнадеживающее в солидарности улья».

Посмотрим, что это за надежды.

Придет время, нашептывает одна из таких книг, когда мудрецы «дадут народам новые законы, списанные с законов пчелиной жизни, и золотой век расцветет на земле».

Пытаясь вызвать у читателя восхищение «мудростью природных законов пчелиного государства», подобные сочинения ставят своей задачей внушить веру в то, что и естественный ход эволюции в конце концов своевременно приведет людей к лучшему, причем социальный вопрос будет разрешён мирно, без всяких революций, и столь же успешно, как это можно видеть на примере пчел.

Выходит, «пессимисты» и «оптимисты» сходятся на одном: людям не нужно бороться с существующим буржуазным укладом жизни.

В этом и состоит последнее слово биологического обоснования оппортунизма.

Так постепенно выясняется, что совершенно мирная, казалось, область науки — пчеловедение — не только служит ареной, но оказывается и орудием идеологической борьбы.

Попробуем теперь, опираясь на новейшие данные биологической теории и пчеловодной практики, разобраться в том, что в действительности представляет собою пчелиная семья.

В нашей Советской стране, где до конца уничтожены условия, порождающие извращенное понимание природы и общества, человек впервые имеет возможность наблюдать мир действительно открытыми глазами.

Советский человек кровно заинтересован в том, чтобы воспринимать мир только таким, каков он есть на самом деле.

Раскрывая условия, порождающие то или иное природное явление, мы получаем надежную возможность управлять познанным естественным процессом. Товарищ Сталин учит, что «люди могут открыть законы, познать их, овладеть ими, научиться применять их с полным знанием дела, использовать их в интересах общества и таким образом покорить их, добиться господства над ними». Вот почему в правильном, материалистическом понимании природы заключается могучая сила. Она используется народами СССР в их работах, направленных на преобразование земли. И пчелы — о чем и говорит книга — тоже могут и должны быть использованы для этой цели.