Наедине с вечностью

Поездка организовалась неожиданно, старшие Афиногеновы не успели даже предупредить своих деревенских родственников, чтобы встретили ребят. Телеграмму же давать не стали - ребята сумели убедить, что и сами дорогу найдут: автобусы ходили не часто, зато можно было выйти к железнодорожному переезду и проголосовать на любую попутную машину, и в селе не заблудятся - помнят, где дядя Митя живет, а уж он потом отвезет их на хутор.

Поезд добрался до нужной станции уже к вечеру. На пыльной привокзальной площади столпилось в полукруг всё, что было необходимо и могло уместиться: столовая с легкомысленным, набекрень, козыречком над некрашеным крыльцом, магазины, почта, во дворе которой стоял столб с целой сотней туго натянутых проводов, пустая автобусная остановка, густо засеянная порыжелыми окурками, старинная коновязь, возле изгрызанного столба которой по праву дремала усталая, впряженная в ленивую телегу мосластая серая лошадь. На площади ребята совещались недолго.

Автобус, как выяснилось, недавно ушел. "Должон был поезда дождаться, дак Ванька спешил, ране тронул, - пояснили им. - Следующий будет в шесть утра, если будет", - опытно тут же уточнили. Переезд закрыт на ремонт, объезжают с другой стороны. Туда километров шесть-семь, для нынешней техники, конечно, не расстояние, потому и ремонт тянется уже почти год, но зато переезд будет современным - поднимают подъезды, кладут асфальт, ставят автоматику. Всё это неизвестно зачем доложили словоохотливые неторопливые аборигены.

До села было чуть меньше пятнадцати километров, а "напрямки - так вообще рядом, верст с десяток, два часа ходу" - и ребята, глянув на еще ясное, не остывшее солнце над дальними крышами и деревьями, решили идти "напрямки" и сразу в хутор, живым сюрпризом деду с бабушкой.

Дорогу им объясняли так же неторопливо, повторяясь и вертаясь то и дело назад, - они не дослушали, поблагодарили - хотелось побыстрей оставить эту странную, не городскую и не сельскую, площадь и оказаться на обыкновенной проселочной дороге. Чемоданы не пугали: легкие - знай шагай-помахивай, дыши полной грудью, любуйся настоящей русской природой да запоминай - будет что рассказать потом в классе под завистливое молчание друзей-приятелей.

Они в хорошем темпе пересекли рельсы железной дороги, миновали длинный, обросший серой мохнатой пылью склад - пакгауз, пересчитали десятка три приветливых хаток по обе стороны улицы - возле каждой палисадник в цветах, крашеная скамейка, антенна на длинной трубе, садик в яркой зелени - и уже околица, поле, дорога в мягкой текучей пыли, на горизонте темным островом лес.

Даже не верилось, что утром они были дома, в городе, в тесных квартирах, среди камня, духоты, шума.

- Жизнь прекрасна и удивительна! - Лева радостно засмеялся и переложил Дашин чемоданчик в другую руку. - Лет до ста нам расти - без ста-рос-ти! И на хутор идти - без ус-та-лос-ти!..

- Не идти, а брести.

- Не согласен, - заявил Лева и поставил чемоданчик на обочину. - Брошу!

- Бросай, но рифма все равно точней: брес-ти!..

Где они промахнулись, не на ту дорогу свернули - поди узнай, если вокруг были пустые, будто навсегда брошенные людьми, похожие одно на другое поля, одинаковые лесопосадки, которые они забыли, как им наказывали, считать, лениво вздымающие серо-бурые груди холмы и все та же пыльная, неторопливо текущая в никуда дорога. Кое-где по старым балкам забыто и сиротливо лепились в затишке лесочки, издали похожие на один непомерно разросшийся куст.

Давно минули загаданные участливыми аборигенами с привокзальной площади два часа, а хутора все не было. Уже солнце, круто снижаясь над горизонтом, чиркнуло по голой макушке далекого холма, уже ожили в долинах и оврагах тени, и дальние посадки незаметно обернулись сплошными темными стенами, тут и там неведомо зачем возведенными и брошенными в полях.

Один раз показались несколько недружно стоящих домов у дороги с пустыми проплешинами между ними. Стояли они далеко в стороне, но ребята, не сговариваясь, свернули к ним - узнать дорогу, напиться воды и просто увидеть живого человека, убедиться, что они не одни в незнакомом и молчаливом мире.

Перебрались через глубокий и крутой овраг, вышли к пустому, непривычно черному от свежей пахоты полю. Гребни борозд уже высохли, посерели, даже как-будто чуть курились пылью под горячим несильным ветром. Здесь и запах держался другой - пресный, с едва заметной горчинкой. Казалось, кто-то раскатал по разноцветной июньской земле рулон черного тяжелого покрытия.

- Это, наверное, пары, - то ли спросил, то ли вслух подумал Алеша. - Первый раз вижу столько пустой земли. Даже странно.

- А правда, вы гляньте, мальчики: земля как будто отдыхает. Когда раньше читала об этом, то представить себе не могла. А сейчас только глянула вблизи - сразу поверила: действительно - отдыхает. Как живая...

- Зато нам предстоит здесь попыхтеть, - будто не замечая Дашиного восторга, сказал Лева, сделав по пахоте несколько шагов и снимая ботасы, чтобы вытряхнуть землю.

- Нужно идти босиком, - сказал Алеша и тоже разулся. - Это вам, милсдарь, не по прешпекту...

Выбиваясь из сил, одолели неожиданно большое поле, вышли к крайнему дому и озадаченно примолкли: и ближний дом, и следующий оказались пустыми. Ребята торопливо шли по улице, а дома и сараи будто целились в них черными провалами дверей и окон. Подошли к колодцу с обрушенным срубом. Глубокий гусеничный след перечеркивал его. След был старый, может быть, остался еще с зимы, но по улице никто не ездил, только спорыш опасливо заползал с обочин, и ребята, переглянувшись, обошли и колодец, и след стороной.

Скоро дома остались за спиной. Опять перед ними лежало поле с очень густой и низкорослой темно-зеленой травой. Нужно было возвращаться на прежнюю дорогу, но никто из них об этом не сказал. Старая дорога, кажется, тоже никуда не вела, лезть же опять в овраг не хотелось, и они обреченно двинулись в наступающую ночь.

Уже в густых сумерках заметили пшеничное поле, узко обкошенное от дороги, невысокую копну свежей соломы и свернули к ней.

- Вот это мы дали! - стараясь скрыть тревогу и усталость, сказал Лева. - Можно предположить, что искомый хутор находится на горизонте, - чуть занудливо, явно кого-то передразнивая, продолжал он. - А горизонт - это, как известно, линия, которая удаляется, сколько бы к ней ни приближался. Исходя из этого...

- Попить бы... - мечтательно вздохнула Даша. - Полцарства за бутылку лимонада.

- Уй, мадам, у нас нет ни того, ни другого, ни третьего! Не бередите душу, ложитесь лучше спать. А утром изопьем росы и пробудимся к новому подвигу.

- И куда нас занесло? - не слушая Левин треп, вздохнул Алеша. - Нам же объясняли, а мы даже не выслушали. А здесь, оказывается, справочных нет.

- Очень тонкое наблюдение, - фыркнула Даша, сняла туфли и упала в копну. Через мгновение она воскликнула: - Ой, мальчики, какой запах! Очаровательный!

- Лучше б ты сказала: сытный. Что-то пожевать захотелось. - Лева снял рюкзак и начал его развязывать. - Нуте-с, чем тут нас снабдили в дорогу дальнюю? После ужина ребята начали устраиваться на ночлег. Каждый уминал себе место в скользкой, пружинящей соломе. Даша сразу заявила:

- Чур, я в середке! - и призналась: - Боюсь. - Она и затихла первой, но вдруг тихонько позвала: - Ой, ребята... Вы только гляньте!

Алеша и Лева сперва замерли, потом настороженно оглянулись по сторонам.

- Чего ты? - не понял Алеша.

- На небо гляньте, - прошептала Даша.

Они разом задрали головы. Темнота, которая еще совсем недавно была непроглядной, рассеивалась - взошли звезды. Небо же оказалось так близко, что чудилось: протяни руку - и дотронешься до черного, без единой помарки бархата, натянутого над головой. Земли вокруг как будто не было. Она ничем - ни огоньком, ни силуэтом дерева или горы, ни дальним заревом - не выделялась из темноты. И только небо с вечными письменами звезд, такое огромное, что дух замирал перед его простором, далеко-далеко опиралось о землю, и там была граница земли.

Первый раз в жизни видели ребята это чудо - ночное небо над степью. Первый раз услышали и живое дыхание земли - мерные волны запахов, прохладу, тишину - все доброе, мирное, вечное. Перед этим спокойствием природы они как-то одинаково присмирели: пустыми показались им недавние страхи, ненужной и мелкой суета.

Казалось, сама вечность из сострадания и любви к юной неопытности и доверчивости приняла их под свое крыло и в утешение, на одно только мгновение, чтобы не ослепить, чуть-чуть приоткрыла тайну жизни. Еще минуту назад никто из них и не догадывался, как близок он ко всему, что простирается вокруг. Мир казался им чужим и враждебным, совершенно равнодушным к их страхам, надеждам и тайным мольбам. Природа словно не хотела замечать их, жила своей жизнью, равнодушная и жестокая в равнодушии. И вот наступила минута прозрения, и они поняли, что ошибались. Они не имели права требовать участия - природа никого не выделяет: дерево, трава, земля, зверь, человек, насекомое - ко всем она одинаково щедра. Чем же они лучше других?

Перед неземным светом звезд, перед бесконечным небом и невидимой в темноте землей это открытие не показалось им обидным, а собственная участь жалкой. Наоборот, они вдруг и себя ощутили частичкой вечной жизни.

Они еще не знали, что такие спасительные минуты скоротечны, что человек живет в суете и служит не вечной истине, но каждодневному, даже не всегда значительному и любимому делу.

Сон сморил их незаметно, одного за другим.

- Ой, та ты ж моя диточка! Та откуда ж ты и взялась?! Ни машины не бачила, та ничего ж в свете!

Баба Марья семенила через двор, всплескивала на ходу руками и в полный голос причитала, глядя на стоящую в воротах - три жердины от чужой скотины - Дашу. И как она узнала внучку через пять лет разлуки? Наверное, не старые глаза тому причиной, а чуткое и любящее женское сердце.

- Ой, та чего ж ты такая худая? - спешила баба Марья, бегом бежала, и просторный двор от крыльца до ворот одолела без отдыха, по-молодому. - Та ты ж моя диточка, ты вылита ж Нина!

Из-под ног бабы Марьи с заполошным писком прыскали желтые пуховые цыплята и исчезали в роскошном кучерявом спорыше.

Важные индюки с гортанным клекотом наблюдали чужаков, соблюдали достоинство: ни лишнего любопытства, ни цыплячьей суеты, ни страха - гордая птица.

- Дед! Та иди ж сюда! Та ты ж глянь, кто до нас в гости приехал! Та моя ж внучечка!.. Та ни письма ж не написали, хоть бы переказали с кем - как с неба спустилась.

Баба Марья увидела стоящих в стороне, под акацией, Алешку и Леву, вгляделась и в них, щуря под всходящим солнцем слабые стариковские глаза.

- Та откуда ж вы пришли? - спросила она, обнимая Дашу.

- Оттуда, - показала Даша рукой в конец недлинной хуторской улицы.

- Та чего ж оттуда? - совсем сбилась с толку баба

Марья и отстранилась.

- А мы заблудились, - с усталой улыбкой сказала Даша. - Мимо хутора прошли, а уже ночь. Нашли кучу соломы и в ней спали. А утром дядечка ехал на велосипеде, мы спросили, он и показал дорогу.

- Ночью одни в степу? Та как же вы не боялись?

- Нас же много.

Баба Марья перешла на шепот:

- А то ж кто с вами?

- Лева.

- Лева? Ой, - баба Марья покачала головой.

- Мы в одном классе учимся. И живем на одной улице.

- Сусед, значит? - уточнила баба Марья.

Даша засмеялась:

- Таких соседей, баб, много наберется, всех и не запомнишь!

Из сарая на всполошенный бабкин голос и зов появился дед Сашко. На пороге, пригибая голову под низкой, просевшей притолокой, остановился, подслеповато вглядывался в кучку людей у ворот. Издали не разглядел, в нерешительности оглянулся на брошенную спешную работу - не вернуться ли?

Баба, знал, с летнего хуторского безлюдья любой приблудной душе рада, а дело стоит. Но в эту минуту жена заметила его, опять позвала переливчатым от радости голосом. Дед Сашко с удивлением хмыкнул: что ж это за гости там такие, что даже его Марья молодым кочетом запела?

Он не спеша двинулся через двор. Еще издали не узнал-догадался, что это, видать, младшего сына галчата прилетели. Поискал взглядом на улице, за воротами, машину, не нашел и опять хмыкнул: чудна слобода - не пешком же они!

Ближним внукам баба так не радуется, во всяком случае, вида не показывает. Не принято в селе и у них в роду баловать лаской. Да и бывают они часто, считай, недели в погоду не пройдет, чтобы какой не прибежал. Уже и шестилетний Тимка свою дорожку протоптал: недавно после материной выволочки отмерял в слезах и обиде семь пустынных степных верст, июньским снегом на голову пал. А то всей оравой нагрянут, успевай поворачиваться. В такие минуты уж кому радость, так это Каштанке, в сонном покое стариковского двора вместе с хозяевами доживающей мирную жизнь.

Вот и теперь она вышла из будки, потягиваясь спросонок и с беспокойством поглядывая за ворота. Значит, незнакомые ей люди у двора, утвердился в своей догадке дед Сашко. Лаять же Каштанка смалу отучена, да и то: овчарка чистая, умница редкостная, без толку, по-собачьи сдуру голос не подаст.

Глянув на хозяина, Каштанка обреченно вздохнула, будто хотела сказать: "Ну вот и кончилась наша спокойная жизнь - явились! И деться нам с тобой, хозяин, некуда. Придется терпеть".

Дед Сашко на ходу дотронулся до твердого собачьего лба заскорузлыми пальцами, и Каштанка, ценя скупую, редкую хозяйскую ласку, чутко замерла.

- Ой, та ты ж глянь, Сашко, кто до нас в гости приехал! Это ж Даша с Алешей. И... Лева, сусед ихний. Та й послушай, что они рассказывают! Заплутали в нашем степу, ночевали ж одни-одинешеньки, - баба Марья даже всхлипнула, но насухо, и глаза не помутились слезой. - Ой же ж лишенько! А мы с тобой, дед, и не думали та й не гадали, что они ось туточки десь рядом маются...

Дед Сашко подошел, сурово глянул на притихших в ожидании ребят, качнул осуждающе головой: вольно ж вам, дескать, было в чистом поле заблудиться.

- Деда, а мы больше не будем! - с радостной улыбкой смело поднырнула ему под мышку Даша и обхватила кряжистое тело старика загорелыми руками.

В последний приезд установилась между ними ревнивая дружба, и Даша совсем не боялась сурового дедова вида.

- То-то надо совсем дурачком быть, чтоб в другой раз заблудиться, - проворчал старик, незаметно усмехаясь в бороду.

- А в поле так хорошо, так хорошо! Пахнет все! А тишина!.. Мы никогда такой тишины не слышали, честное слово. А небо!.. А какие тут у вас звезды! У нас таких звезд никогда не бывает.

- Вы ровно с заграницы приехали: у вас, у нас... Но Даша будто не слышала дедова ворчания.

- Небо черное-черное, глубокое-глубокое. И огромное! На всю землю прямо, как шатер. Мы смотрели-смотрели, слушали-слушали, да и заснули!..

Утро выдалось сухое, на траве ни росинки, а воздух такой чистоты, что, насколько хватал глаз, все было четким: и самые дальние холмы, и светлая лента дороги по ним, и лесопосадки темной зазубренной щеточкой вдоль дороги, и разноцветные - от черного до янтарно-золотого - лоскутные поля.

Хутор стоял на взгорке, и вольно было взгляду бродить по земле, знакомясь и привыкая.

Не двигаясь с места, дед Сашко кивком подозвал Алешу и Леву, пожал, будто пробуя на силу, неуступчивые ребячьи ладони, одобрительно посветлел взглядом.

- Ну, устраивай гостей, баба, - сказал он. - А мне некогда, пойду паковать своих мух.

- Как это - мух паковать? - тихонько спросила Даша.

Дед усмехнулся.

- То мы так пчел прозвали - мухами. На ночь договорился перевезти, работы до черта. Та у тебя гостей покормить есть чем, баба? - перевел он разговор. - Они с города, гляди, да со станции пешком, так что устраивай их по-быстрому и готовь снедать.

Даше баба Марья отвела отдельную каморку за потемневшей от долгих лет и едучего дедового табака деревянной перегородкой. Алеша с Левой выбрали сеновал в старой, заросшей по углам кудрявой паутиной клуне.

Дед Сашко только на минуту зашел, глянул, как устраиваются, строго спросил:

- Курите, хлопцы?

- Нет, что вы, дедушка! - в голос заверили они.

- С серниками чтоб не бачил! А то не гляну, что гости...

- Серники - это спички, - шепнул Алеша Леве и кивнул, соглашаясь с дедовым запретом и обещанием.

- Пыхнет - всё! Ничем не потушишь. От так всю жизнь под богом и ходим. Так что думайте, хлопцы, чтоб нас с бабой погорельцами по миру не пустить.

Даша устроилась за несколько минут, вынула из чемоданчика мыло, зубную щетку и пасту, полотенце да ручное зеркальце.

- Ба-а, а где можно умыться? - крикнула занятой у печи бабе Марье.

- Та мы с дедом вон над ведром полощемся, а вы - где хочется: хоть тоже в хате, хоть у колодезя, хоть из бочки под хатой, там вода теплая, за ночь не успевает охолонуть, дождевая.

- А на речку можно?

- Та теперь чего ж нельзя? Выросли уже. Только в хуторе никто умываться туда не ходит - далеко.

- А мы сбегаем! - крикнула Даша, выбегая в сени. Огород стекал вниз от двора широкой полосой. Справа от дорожки, за высокой сплошной камышовой стеной, стоял ровный несильный гул.

- Это дедушкина пасека, - сказал Алеша. - Забор такой высокий специально поставили, чтобы пчелы выше летали.

- Это когда мы в последний раз приезжали, они маму искусали всю-всю, - добавила Даша. - Мама тогда ультиматум предъявила: или забор, или уеду.

- Пойдем глянем? - потянул друзей Лева к калиточке.

- Дед не любит, когда без спроса, - остановил его Алеша. - Он сам поведет и расскажет.

- Мы ему поможем! - загорелся Лева.

- А что мы умеем? Хотя, когда пасеку перевозят, всем работа найдется.

- Только не мне! - замахала руками Даша. - Это дело мужеское, - бабушкиным, очень похожим голосом сказала она. - А мы будем вечерю готовить.

Лева нашел в камышовой изгороде щель, приник к ней. В ровном прямоугольнике, освещенном необычным, будто янтарным, светом - высокие, с желтизной стены, дорожки, посыпанные крупным желтым, очень чистым, будто промытым, песком (такой они встречали в неглубоком овраге, изрытом ямами и пещерами, когда шли со станции) - ив этом неожиданном, будто сказочном, дворике несколько десятков разноцветных, разной величины и формы ульев.

- Ух, здорово, - прошептал Лева, залюбовавшись.

Над ульями, в неостановимом хаотичном движении проносились тысячи и тысячи пчел. Они клубились до верха камышовой изгороди, а потом, словно подхваченные непонятной силой, мгновенно исчезали. Лева выпрямился, глянул вверх и только теперь заметил, что по утреннему чистому небу пролегла к речке живая пчелиная дорога.

Быстрые черные точки уносились в одном направлении, возвращалось же совсем мало. Это были самые ранние, успевшие слетать в поле или на луг и спешившие, "о тяжело, заметно медленнее, чем улетающие, домой.

- И зачем их перевозить? - с сожалением спросил Лева; он представил сказочный дворик пустым и покинутым и огорчился: - Что, здесь им плохо?

- Поближе к полю, чтобы далеко не летать, - знающе ответил Алеша. - Нам дедушка много о пчелах рассказывал, да только я уже все позабыл, мал был тогда.

Даша шла по дорожке впереди, с любопытством оглядывая грядки, узнавая и не узнавая растения, вдыхала удивительно чистый воздух.

Над невидимой в густых зарослях лозы речкой курился легкий, почти прозрачный, будто степное марево, туманец. Где-то в глубине крякали утки, иногда всплескивали крыльями, и тогда недружная лягушачья перебранка обрывалась, на миг устанавливалась выжидательная тишина.

Лева с Алешей тоже примолкли.

Завтрак кончили быстро, не хватило удивительных пирожков с картошкой - плоских, румяных, величиной с дедову ладонь. Ели по-деревенски: сгибали желобком пирожок и макали в общую миску со сметаной.

- Вы, хлопцы, заезжайте, как положено, а то не дуже с вас помощники получатся. От как я, - говорил дед Сашко, пропахивая в миске глубокую борозду. - И не заглядывайте, у бабы еще есть.

- Ешьте, ешьте, - суетилась и баба Марья, с радостью глядя, как людно у нее за столом, какая веселая идет работа. - И сметана есть, и пирожки.

Сметана оказалась не сметаной - самодельной простоквашей, но такой вкусной, что бабе Марье действительно скоро пришлось идти в чулан с порожней миской.

- Бабо, ты давай сюда всю макитру. От гарни едоки, доразу дедову науку переняли, - шутил дед Сашко. - Если так и пособлять будут - совсем гарно!

Пирожки умяли быстро и как-то незаметно. Баба Марья глядела на пустые тарелки и не знала, что делать: радоваться молодому аппетиту гостей или каяться - не рассчитала все-таки.

Даша осталась помогать бабе Марье убираться на кухне, а Лева с Алешей пошли на пасеку.

- Мне вас учить, хлопчики, чи вы уже и сами грамотные? - без улыбки, серьезно спросил дед Сашко, попыхивая сигаретой в длинном камышовом мундштуке. - Это я к тому, что зараз молодежь не любит, когда ей показывают та указывают. Как говорит наш Тимка: "Я сам!" Оно, может, и правильно? Не зря мудрым считают не того, кто правильные советы дает, а кто без спроса в чужое дело не лезет.

- Учить, - в голос ответили Алеша с Левой.

- То гарно, хлопчики. Хуже нет, коли человек не знает и не хочет это признать, выкручиваться та обижаться начинает. С такого толку нигде не будет. Не знаешь, спроси, в том ничего зазорного нет. Но человек должен знать то, без чего на земле - вот тут, на хуторе, в селе - прожить невозможно. А сейчас - особенно. И техника, и химия разная, и электричество. А как же?! Это в Америке хорошо: заказал, что нужно, - тебе в срок привезут, установят, останется только кнопку нажать.

- И денежки заплатить.

- Во! То ты, Лева, точно подметил. А у нас иной раз и заплатил бы, та некому. Все вроде при деле, а до тебя по-настоящему дела никому и нет. Приходится время терять, самому выдумывать, мороковать, когда где-то оно уже готовое, может, есть, тебя дожидается.

- Но зато русский человек нигде не пропадет.

- Опять в самую точку, - уважительно глянул дед, на гостя. - Умение за плечами не носить. Не хочешь делать - не делай, но ты умей делать. А если не умеешь да еще и не хочешь - то труба. Я вас, хлопчики, не поучаю, правду кажу, как оно в жизни есть. Ну, ладно, - дед взглянул на солнце из-под обрывистых клочковатых бровей, - будем готовить пасеку к перевозке? А то времечко бежит, бежит...

- Но вокруг же столько цветов. Мы на речку ходили, видели, - сказал Лева.

- Пчеле, чтобы собрать килограмм меда, нужно посетить примерно сто тысяч цветов. В улье в среднем пятьдесят тысяч пчел, семьи у меня неплохие. За взятком летают около половины, а семей у меня почти тридцать. Вы хлопцы грамотные, посчитайте, сколько нужно-цветков, чтобы каждая семья собрала полцентнера меда. Двадцать килограммов я оставлю им на зиму, а остальные - откачаю.

- Как же посчитать? Тут эвээм не справится, даже если ей ноги приделать!

- А что, Алешка, может, не зря говорят, что за дурной головою и ногам нема покою? - необидно усмехнулся дед Сашко. - Все цветки считать не нужно. Возьмите - один квадратный метр, посчитайте, потом прикиньте площадь луга и неудобий, где бурьянец есть, можно лес добавить - вот и результат. Да еще то в виду поимейте, что, чем дальше пчелке летать, тем меньше толку: и время тратит впустую, и силы, и мед, что набирает в улье, чтобы долететь до места взятка.

- Как топливо - машина?

- Точно так: как топливо - машина. Пчела, между прочим, знаете сколько раз крыльями машет?

- Много, аж гул идет, - засмеялся Лева.

- Научный ответ, молодец, - оценил шутку дед Сашко. - Ну, а если точней?

- Раз... пятьсот?

- В час? - уточнил Алеша.

- В минуту!

- Почти угадал, Лева, - вставил слово и дед Сашко. - Только не в минуту, а в секунду - четыреста сорок. За минуту - больше двадцати пяти тысяч раз!

- Да ну-у... Не может быть!

- Может, Лева, может. Летняя пчела во время взятка и живет-то всего две-три недели, а там крылышки обсеклись - и все.

- Как - все? И куда она?

- Если сама из улья не уйдет, а они в основном сами уходят, когда чувствуют приближение конца, то просто выбросят из улья другие пчелы. В здоровой семье пчелы больных, увечных не держат, сразу вон.

- Ничего себе порядочки!

- Ну, в конце концов, ни одна этой участи не избежит - раньше, позже, - это другой вопрос.

- А ты говорил! - поддел Алеша озадаченного Леву.

- Что говорил? - не понял дед Сашко.

- Да мы, когда со станции шли, лекцию знатного натуралиста слушали, - Алеша отвесил поклон Леве. - Все уши прожужжал, какая в пчелиной семье справедливость и организованность. Нам с Дашей даже завидно стало.

- Завидовать нечему, по правде говоря, - серьезно ответил за Леву дед Сашко. - А насчет справедливости... Что ж, может, Лева не так и не прав, как тебе кажется. Это смотря что понимать под справедливостью... Ой, хлопцы, задурили вы мне голову, - опомнился дед Сашко, - а работа стоит. Давайте как-нибудь совмещать.

- Да мы поможем, дедушка, вы только покажите, что нам делать.

- Покажу, за этим дело не станет. Дед Сашко хотя и поворчал для порядка, но было видно, что этот разговор ему в охотку тоже - намолчался с бабой Марьей.

Вечерами дед Сашко и баба Марья подолгу сидели за столом, отражаясь привычными взгляду образами в черном глянцевом окне; целый век знакомые, уже похожие, сроднившиеся неразделимо - в страхе не допускали и мысли о том, что кто-то уйдет первым, а другой останется на маяту и страдания в этом мире.

Потом дед уходил в свою мастерскую и оставался там далеко за полночь, а баба ложилась в пустую постель и долго ждала, пока придет к ней сон и успокоит и душу, и память, и мысли. Обо всем и обо всех родных болит душа, а помнится столько всего - разного, удивительного, будто и не с ней случившегося, что и поверить в него трудно, и думается тоже не просто: пока жив человек, его заботит и влечет живое, только мертвому все равно и ничего не нужно.

И вот эта жизнь была внезапно и так желанно прервана приездом гостей; старики сразу будто помолодели.

- Вы, дедушка, нам все подробно объясняйте, мы ж никогда таким делом не занимались, - попросил Алеша.

- И даже в этом случае не гарантируем, что окажемся способными учениками, - добавил Лева. - Я, например, только два дня назад впервые в жизни прочитал о пчелах большую статью. А до этого - жужжит какое-то там насекомое, ну и пусть жужжит.

- А что ж то за статья? - открывая калитку, спросил дед Сашко. - Чья?

- Был такой русский критик и публицист - Дмитрий Писарев. В этой статье он сравнил монархический строй царской России с общественным, если так можно выразиться, устройством жизни пчелиной семьи. Один к одному!

- А-а, читал, читал...

- Вы-ы? - поразился Лева. Алеша толкнул его в бок кулаком.

- Я б того критика в ученики до себя взял - острый хлопец, - не замечая Левиной бестактности, заговорил дед Сашко. - Знаете, что в нашем деле самое трудное?- Он помолчал, будто ожидал ответ от своих юных собеседников, потом сказал: - Пчелу изучить можно: годков за пять опыта поднаберется человек, считай - пчеловод, а вот душу свою, себя понять - тут сложней дело. Человек на пасеке зачастую один бывает - вот одиночество не каждому по силам. А с таким бы хлопчиком, как ваш критик, можно стоять.

Они вошли на пасеку - ребята с опаской, даже дыхание затаили, а дед Сашко привычно и свободно. Но, видно, вспомнив о своих спутниках, остановился в сторонке, сказал:

- Штаны в носки заправьте, чохлы застегните, а вон и сетки лежат - наденьте. Пчела перво-наперво жалит, когда ее прижмешь. Даже одеждой. Не любит. И еще не любит быстрых и резких движений, считает их за нападение. И, само собой, защищается. Потому пасечники такие все и спокойные, - засмеялся он, - потому как ученые гарными учителями.

Пока Алеша и Лева старательно заправляли джинсы в носки и надевали сетки, дед Сашко достал ящичек с короткими обрезками реек. В каждый обрезок был вбит гвоздик до половины и загнут в сторону. Потом дед начал заправлять дымарь.

- Мы готовы. Что делать, дедушка?

- Счас мы расклиним все рамки в ульях, чтобы держались глухо и в дороге не сорвались, пчел не передавили. Потом каждый улей стянуть вон теми стяжками, - он кивнул на кучу металлических прутьев с резьбой на концах. А вечером, когда пчела сядет, закроем летки и повезем. Всего и делов.

Надев сетки, ребята почувствовали себя в безопасности и смело двинулись за хозяином.

- А почему они у вас все разные? Одни высокие, как небоскребы, другие будто на бок поваленные, а там, в углу, двухэтажные? - спросил Алеша.

- Наверное, чтобы пчелы не блудили, как в наших новых микрорайонах, - пошутил Лева.

- Улью нет еще и двести лет. Придумал его и сделал Петр Иванович Прокопович, мудрый, толковый человек. Вот ему всем пчеловодам нужно в ножки кланяться. До этого пчел держали в колодах, это такие обрубки дерева с дуплами, а то делали из коры, из соломы и камыша и вообще - кто во что горазд, в каждой местности, в каждой стране по-своему. Как было раньше? Хочешь меда - ломай соты, гробь семью. А теперь милое дело: снял крышку, вынул рамку, отряхнул пчел - и делай с нею, что хочешь. Хоть осматривай, хоть в нужное место переставляй, даже в другой улей можно, хоть совсем забирай - для семьи убыток небольшой, в хорошее время и не заметит.

Говоря это, дед Сашко снял крышку, обитую тонкой светлой жестью, свернул закрывающую потолок холстинку. Под нею оказались светло-янтарные дощечки, плотно пригнанные, будто спаянные. Широкой стамеской дед Сашко сдвинул одну, вторую, осторожно поднял их. Ребята разом склонились над ульем, будто ожидали увидеть чудо. Но смотреть было почти не на что: несколько брусков в полтора пальца шириной, между ними бугристый белесый воск, а в расщелинах копошатся мохнатые пчелы.

- Ну вот, уже есть побелка, - подобревшим голосом сказал дед Сашко. - Носят медок, носят.

- А что такое побелка?

- Вот видите, ячейки запечатаны свежим воском - значит, полные. Мед готовый. Может теперь храниться хоть до весны, хоть сто, хоть тысячу лет.

- И не испортится?

- Находят при раскопках кувшины с медом, проверяют - есть можно. Теряет около двадцати процентов в качестве. И это - за несколько тысяч лет! Вот такой он, медок-то!

- А как же они там живут и работают? - вдруг вслух удивился Алеша. - Там же темно! Они что, в темноте видят? Им бы стеклянные стены сделать, из плекса, например.

- Или электричество провести, - засмеялся Лева.

- Ученые как раз и делают стеклянные, чтобы наблюдать можно было. А вообще, природа пчелу щедро наградила, она не только в темноте видит. Тут начни рассказывать, в один мешок не соберешь.

- А вы расскажите, дедушка! - разом попросили ребята.

- Вот перекочуем в лес, разобьем цыганский табор - тогда и брехонькам час придет, - пообещал дед Сашко. - Костерок сообразим, кашу-сливуху сварим, вечер да ночь длинные, языкам укорота не будет. А пока, - дед Сашко опять глянул на солнце, - пока, хлопчики, давайте-ка делом займемся. А то времечко на месте не стоит, нас не ждет.

- Деда, вы обещали объяснить, почему это у вас ульи разные, - напомнил Алеша.

- Это разные типы. Высокие - многокорпусные, самые современные; двухэтажные, как вы говорите, - дадановские, а вот такие длинные и низкие - лежаки. У каждого свои особенности, свои достоинства и недостатки.

- А какие самые лучшие?

- Считаются лучшими многокорпусные, то есть самыми продуктивными. А хорошо, что пчела нашего языка не понимает, - вдруг усмехнулся дед Сашко.

- Почему?

- Да есть у меня один улей - сверхнового типа,- пояснил с улыбкой дед Сашко. - В любой год он с медом, а сам даже не лежак, а бог его знает что.

- Это во-он тот ящик? В углу который?

- Он самый. Услышали б его хозяйки, они б меня поправили!

- А почему у вас лежаков большинство, если многокорпусные самые современные?

- Раньше вообще одни лежаки были. Теперь вот Костя свои переводит на многокорпусные.

- Так это его ульи? - удивились ребята.

- Ну да. Квартирует у деда. Молодец, серьезно берется, добрым будет пчеловодом. Ну, а я - по старинке, вроде поздновато за модой гнаться.

- Это долго или сложно?

- Как сказать... Если из улья в улей семью пересадить, так и не долго и не сложно. Но у этих ульев рамки разные: в многокорпусных высотой в двести тридцать миллиметров, а в лежаках и даданах - триста. В этом и сложность, нужно рамки не переставлять, а заменять. Почти что все равно, что наново пасеку заводить.

Рассказывая, дед Сашко снимал потолочные дощечки и вставлял между рамками распорки.

- Не очень складно выходит, однако, - посетовал он. - И качать еще рановато, и поднесли уже пчелы медок, рамки тяжелые.

- Что, ульи не поднимем?

- Да дело не в том, хотя и поднимать такой улей - не самое приятное дело. Рамки могут оборваться, особенно старые. У нас тут асфальтов нету, поедете - сами увидите.

- Мы же пешком шли, - напомнил Алеша.

- Пешком не совсем то. Хотя - конечно, представление имеете. Ну, однако, деваться некуда, придется переезжать.

Дед Сашко расклинивал рамки тщательно, не спеша, будто его не ожидали три десятка не тронутых еще ульев.

- А вы сами рамки делаете?

- Раньше с ними трудно было, в магазине не захватишь, да и ехать в магазин бог знает куда - вот и приспособился сам делать.

- Сколько ж это их нужно, если в каждом улье штук по двадцать?

- Бывает и по сорок, и больше - многокорпусных. Но рамки - не главная печаль.

- А зачем они нужны - для удобства? Пчелы без них не могут?

- Могут, - вместо деда ответил Лева. - Диким же никто не делает, а живут.

- Правильно, - согласился дед Сашко. - Но, хлопцы, давайте-ка все-таки отложим вопросы-ответы, а то мы и до ночи не управимся. Если вы в самом деле так заинтересовались, то есть у меня и учебники по пчеловодству, и справочники, и специальный журнал я уже лет сорок выписываю и собираю. Вы б почитали сами, грамотные же, а что непонятным останется, я растолкую. Идет?

- Идет!

- Ну и добре.

- А теперь давайте и нам работу, будем помогать.

- Дам, дам и вам. Вон в углу стяжки лежат - разнесите к каждому улью. Раз покажу, как с ними управляться, - и давайте сами.

- А что, так нельзя перевезти? На машине же. Что с ними сделается?

- Не дай бог в каком крышка сдвинется хоть на палец - живьем съедят! Тут и так: вроде ни одной щелочки нету, а все равно, пока довезешь до места, столько понавылазят - хоть веником с кузова мети. Ну да если не сдрейфите - сами увидите.

- Не сдрейфим, дедушка!

Так и работали: дед Сашко расклинивал рамки, закрывал ульи, тщательно осматривал каждый, а ребята шли следом, стягивали ульи железными стяжками - теперь хоть тряси, хоть качай, хоть наклоняй - не откроется.

Солнце между тем поднялось на самую макушку неба, тени почти не было, даже под высокими стенами пчельника лежали узкие, в четверть всего, темные полоски.

Едучий пот под сеткой заливал глаза, щипал; тело чесалось. В затишке нечем было дышать. Ребята с тоской вспоминали близкую речку, утреннее купание. Вот же дурачки, ругали они себя, и не поплавали всласть, прохладно показалось. Сейчас бы окунуться в тихую ласковую воду, заплыть под раскидистые лозы, - слушать тишину и блаженствовать, наслаждаться жизнью.

Они посматривали на деда - не собирается ли отдыхать? Но старик работал как хорошо отлаженная машина - без сбоев, простоев и ненужных движений. На первый взгляд вроде бы и медленно, но они вдвоем едва поспевали за ним, хотя дело у них было и легче, и проще.

- Что он, железный, что ли? - не выдержал Лева. - Вот дает старикан!

- Привычка, - подумав, шепнул в ответ Алеша. - За него же никто не сделает. У меня батя такой: если уж что начал - всё! До конца. До упора.

Несколько раз заглядывала Даша, но внутрь не заходила, с опаской посматривала на деловито гудящих пчел. Она попала в пиковое положение: баба Марья будто ненароком предложила-попросила: сбила бы ты, внученька, масло, а то мне, мол, некогда за него и браться, а нужно край. И вас, мол, гостей дорогих, побалую настоящим деревенским, вы ж его там, в своем городе, и не видели никогда, настоящего-то, не пробовали.

"Интересно, - подумалось в ту минуту Даше, - каким баба Марья себе город представляет? И голодные мы в нем, и одеты не по-людски, и на камне живем... Как тут не пожалеть?!"

А баба между тем продолжала приговаривать:

- И деду с собой в лес нужно бы положить, и сколотяное будет - до него мужики после работы допадутся - аж страшно, как не лопнут!

Даша согласилась с готовностью. Хотелось попробовать новое дело и бабушке угодить, и ребятам с загадочным сколотяным сюрприз приготовить.

Она не спросила, что это такое - сколотяное, сама догадалась: от глагола "колотить" произошло местное, незнакомое прежде слово, что-то, наверное, вроде пахты.

- Та есть у нас и сепаратор старенький, та чегось поломался, дед никак не поремонтирует. Оно ему и некогда счас, а может, не знает, что в нем не так. Костя давно не прибегал, школу кончает, экзамены сдает, - тот бы сразу! - с нескрываемой гордостью за внука продолжала баба Марья. - От уж бог наградил руками так наградил: за что ни возьмется - сделает.

Даша старательно вспоминала старшего двоюродного брата и не могла ухватиться за что-нибудь яркое, запоминающееся. Был такой молчаливый, чем-то своим, тайным, вечно озабоченный увалень. На всех смотрел малоподвижными, матово блестящими глазами.

Был он старше на три года, с ними, малышней, не вожжался, даже заметно сторонился. Даша о нем никогда после и не вспоминала. И похвалы бабы Марьи встретила с недоверием: ну ясно, кто ж своего родного внука гудить будет!

Будто разгадав ее мысли, баба Марья закончила неожиданно:

- Костя - не Минька. Ото оторвило растет. Ох, какая-то после мамки с папкой и наплачется с ним. И в кого удался?

Миньку Даша помнила хорошо и засмеялась. Баламут и задира, на год младше Даши и Алеши, он ни в чем не хотел уступать ни им, ни кому бы то ни было. Самолюбивый "до крови и соплей", как смеялись над ним взрослые, - на своем стоял до конца хоть в мальчишеской драке, хоть в игре, хоть при отцовском строгом "расчете", - он запомнился ей своей любимой фразой: "Пусти, а то дам"!

Баба Марья между тем принесла макитру с густой сметаной.

- Это вершок. От тебе мешалка, - подала что-то похожее на колесо с дырками на короткой палке. - От так будешь сбивать, - начала равномерно погружать и вытаскивать мешалку. - А коли загускнет, тогда деревянной лопаткой будешь.

- А это быстро? - спросила Даша, внимательно наблюдая за уверенными, привычными движениями бабы Марьи.

- А как будешь колотить, - неодобрительно глянув на Дашу, строго ответила она.

Через час руки у Даши не хотели двигаться, работа казалась пустой и бесконечной: вершок не только не собирался сбиваться, но стал еще жиже.

Баба Марья занималась по хозяйству и будто забыла о Даше, ни разу не подошла, не глянула.

"Может, она мне не то дала? - думала девочка. - Мало ли, не доглядела, а я мучайся напрасно..." Она уже два раза ходила к колодцу "водички попить", выгнала из огорода невесть как проскочивших туда цыплят. Квочка суетилась по эту сторону плетня, искала дырку и заполошным голосом призывала неслухов, но те будто и не слышали.

Потом Даша заходила на пасеку, но все время помнила, что работа ее стоит, что никто другой за нее не сделает и, вздохнув, возвращалась в комнату к ненавистной макитре.